«Господи и Владыка живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя согрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».
Старые слова. Древние славянские формы. Но попробуем пробиться сквозь этот пласт древности к смыслу и к сущности.
Лет 50-60 назад учёные-специалисты научились снимать пласты пыли и копоти с древних русских икон. И то, что казалось тёмным — таким тёмным, что знаменитый русский писатель Розанов назвал даже свою книгу о православии «Тёмный лик», — вдруг засияло и загорелось такими поразительными красками, такой радостью, таким светом, что всё наше представление не только об иконах, но о самом духовном стиле и тоне православия, всей древнерусской религиозности изменилось коренным образом. «Взыгранье красок» — так был определён этот стиль.
То же самое можно и нужно сделать не только с иконами, но и с другими основными выражениями веры и религии. Враги хотят загнать её в музей, отождествить в сознании людей с древностью, с отжившими идеями и чувствами, показать её ненужность. Но так ли это?
Вернёмся к молитве святого Ефрема Сирина. Вслушаемся в эту простейшую просьбу человека, осознавшего вдруг неправду своей жизни и то, что эту неправду составляет: «Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми».
Вот первое — не дай мне, огради, защити, избави меня. От чего? От таких с виду простых недостатков, такой, казалось бы, мелочи. Дух праздности. Какая же, скажет современный человек, у нас праздность, когда каждый из нас изнемогает от работы? Когда ритмы и темпы жизни ускоряются, когда немного праздности и есть, казалось бы, то, что нам больше всего нужно…
Но слово «праздность» совсем не означает безделья и физического отдыха. Слово «праздный» означает, прежде всего, пустой. От духа пустоты избави меня. И вот сразу нам указана самая страшная болезнь человеческого духа: пустота. Да, мы работаем, мы спешим, мы суетимся буквально день и ночь, но в чём же сущность, в чём смысл всей этой спешки и суеты? Не бывает ли так, что мы вдруг на минуту как бы останавливаемся, и вот — тишина вокруг нас, и так ясна становится пустота и бессмыслица нашей жизни.
Есть страшный в своей правдивости и простоте стих поэта: «Жизнь прошумела и ушла». И, быть может, мы оттого и глушим себя работой, может быть, весь мир вокруг нас так шумит и грохочет, что все хотят скрыть от себя, от других эту бездонную пустоту. Во имя чего? Куда? Для чего? «Жизнь прошумела и ушла…»
И вот, углубляясь в себя и вглядываясь в этот — такой короткий — дар жизни, мы просим спасти и защитить нас, избавить от первоосновы всякого зла: от пустоты, бессмыслицы, от страшной опустошённости души, в которой мы так часто пребываем…
«От духа праздности, уныния…» За праздностью и пустотой, как неизбежный результат, следует уныние. Почему все учители духовной жизни, все мудрецы, задумывавшиеся над природой человеческого духа и сознания, самым страшным грехом, самым непоправимым злом в человеке всегда считали именно уныние?
Что такое уныние? Разве каждому из нас незнаком этот странный упадок душевной энергии, эта ничем не объяснимая грусть, что внезапно пронизывает собой всё кругом, и самый сияющий и лучезарный день становится ненужным, пустым, никчемным? Мы говорим тогда: «опускаются руки…» В душе воцаряются сумерки. Это и есть уныние.
Хорошо, если мы вовремя спохватимся, соберёмся с силами. А то ведь попросту заглушим это уныние чем попало — работой, опьянением, чем угодно… Но оно вернётся, оно всегда где-то здесь, выжидает удобной минуты, грозит из-за угла. Оно вернётся потому, что каждый человек какой-то самой последней, скрытой частью своей души знает, хотя и скрывает от себя, бессмыслицу жизни, упирающейся в смерть.
«Мы всё спрашиваем, спрашиваем, — писал Гейне, — пока комок земли не заткнёт нам горло, — но разве это ответ?» И когда это знание пробивается наружу — сквозь шум и суету жизни —– какой бессмыслицей кажется всё кругом, какой именно суетой — ненужной и бесплодной. И вот отсюда эта мольба: избави нас от уныния. И это не беспомощность, не страх, как думают враги религии, — это единственное достойное человека: взглянуть этому унынию прямо в глаза, не прятаться от него, но искать его преодоления…
«Дух праздности, уныния, любоначалия…» Молитва переходит к другой плоскости человеческого существования, к другому «ключу» его трагичности.
Любоначалие — это не просто любовь к власти, к начальствованию над другими. В таком — простом и чистом — виде любоначалие встречается, может быть, не так уж и часто. Но в другой, гораздо более глубокой форме оно свойственно каждому из нас и составляет источник страшной неправды человеческой жизни. Любоначалие — это отношение к другому человеку с точки зрения пользования им. Это, иными словами, внутреннее подчинение всех и всего себе, рассматривание всех и всего только с точки зрения моей пользы, моих интересов, меня — как высшей и единственной ценности.
Празднословие может показаться таким маленьким, таким незначительным недостатком. Ну что в этом такого уж страшного? Болтовня, красное словцо, пустословие… «Все мы люди, все мы человеки», все этим погрешаем, и уж несомненно есть грехи куда более страшные. Так нам кажется, так все мы привыкли думать. Но в Евангелии сказано: За каждое пустое слово даст ответ человек (Мф.12:36). И мы начинаем задумываться, так ли всё просто и невинно с этим «празднословием»?..
Каждый из нас, если бы он только вдумался не в отвлеченные теории, а в свою собственную жизнь, если бы он хорошенько припомнил её, то тотчас же убедился бы в том, что слова, сказанные им или сказанные ему, наверное, принесли ему в жизни больше всего страдания, испортили больше всего крови, отравили больше всего минут, часов и дней. Клевета, донос, предательство, измена, ложь, сплетни — всё это страшные явления, и все они совершаются посредством слова и только слова, и этого одного уже достаточно было бы, чтобы почувствовать его страшную силу.
Действительно, им, словом, выражается и создаётся добро, красота, мудрость. Но им же добро, красота и мудрость разрушаются. Слово может отравить душу, наполнить её подозрением, страхом, злобой, ненавистью, цинизмом. И, конечно, не только в личной, частной жизни.
Мы живём в эпоху действительно космического празднословия. Газеты, радио, книги, школы — все это орудия, всё это — чуть ли не символы одного грандиозного, сплошного, непрекращающегося «празднословия», долженствующего забить наши головы, наполнить их чужими идеями, заставить нас думать так, как этого желают так называемые «властители дум». Можно без всякого преувеличения сказать, что мир болен, отравлен «празднословием», которое в конечном счёте есть всегда ложь.
Христианство считает дар слова высшим, действительно божественным даром, данным человеку. Оно противопоставляет человека как существо словесное существам бессловесным. Оно самого Бога называет Словом и говорит про Него в Евангелии: В начале было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог (Ин.1:1). Но именно потому, что христианство так высоко ставит слово, наделяет его такой великой творческой силой, оно с таким ужасом воспринимает пустое слово — «празднословие» — эту измену слова самому себе, когда из орудия добра и света оно становится орудием зла и тьмы… За каждое пустое слово даст ответ человек. И ещё: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься (Мф.12:37).
Каждый из нас дал бы дорого, чтобы вот это слово, отравившее жизнь, оказалось никогда не сказанным…
Всё это нужно вспомнить и почувствовать, чтобы понять, почему, наряду с праздностью, унынием и любоначалием, молитва св. Ефрема Сирина ставит, как один из четырёх главных грехов, как одно из основных зол — «празднословие». «Дух празднословия не даждь ми…»
С очищения слова, с восстановления его в его первозданной силе начинается очищение и возрождение жизни. Мы говорим: «взвешивать каждое слово». Да, именно взвешивать. Но взвешивать не только на весах осторожности, пользы и расчёта, но на весах правды, добра и истины.
Словами молитвы св. Ефрема Сирина мы просим о том, чтобы Бог даровал нам дух целомудрия, дух смиренномудрия, дух терпения и дух любви. Остановимся на каждом из этих понятий, в которых христианский духовный опыт издревле видит первооснову и источник добра, подобно тому, как в отрицательных прошениях великопостной молитвы видит и знает он, этот опыт, основу греха и зла.
Дух целомудрия. Слово «целомудрие» — одно из самых глубоких, самых прекрасных слов на языке человеческом — понемногу как бы «выдохлось» или во всяком случае сузилось в своём значении. Для подавляющего большинства оно стало означать почти исключительно половую чистоту, стало противоположностью половой распущенности, разврата. Но изначальный смысл слова «целомудрие» неизмеримо шире и глубже.
Ключ к этому смыслу — в двух понятиях, соединённых в нём воедино: «целостность» и «мудрость»: «целомудрие». Можно сказать без всякого преувеличения, что слово «целомудрие» — одно из самых христианских слов, так как в нём выражено нечто для христианства самое главное, самое существенное. Выражено понимание, опыт добра, доброй, праведной и подлинной жизни, как именно целостности, и потому мудрости.
Целостность — это то, что противостоит злу, которое всегда распад, разделение, разложение изначальной целостности, и потому — уход от мудрости. Поэтому дух целомудрия — это та целостность, вне которой ничто остальное невозможно. Это возврат к жизни как целостности. Это радость вновь обретённой целостности, то есть мира и гармонии души, ума, сердца, тела, радость мудрости, радость «целомудрия».
За целомудрием следует «смиренномудрие». И опять, заметим, не просто «смирение», а «смиренномудрие», ибо и слово смирение, как и целомудрие, можно понимать по-разному. Оно может иметь как бы «рабий оттенок», выражать презрение человека к самому себе как к человеку, а следовательно и к человеку вообще. «Я — маленький, гаденький, слабенький…» Нет, всё это самоунижение ничего общего не имеет с христианским смирением.
Христианское смирение укоренено в сознании, в ощущении бесконечной глубины жизни. Это смирение от трепета, от мудрости, от постижения. Это смирение — подлинно от Бога. Именно падший человек испытывает постоянную потребность гордыни, самопревозношения, самоутверждения, потребность в них, как в плотной дымовой завесе, скрывающей от других людей, да и от него самого, его недостатки. Подлинному добру, подлинной мудрости, подлинной жизни гордыня не нужна, так как им нечего скрывать, и потому они смиренны.
Христос, сын Божий, говорит: Научитесь от Меня, ибо Я смирен сердцем(Мф.11:29). И потому так же, как в целостности, в смирении раскрывается, сияет, побеждает подлинная мудрость: смиренномудрие…
Произносишь слово «смиренномудрие» — и сразу чувствуешь, до какой степени чуждо оно духу современности. Какое там смиренномудрие, какое там смирение, когда вся жизнь теперешняя построена на одном сплошном самолюбовании и самовосхвалении, на пафосе внешней силы, величия, могущества и так далее. Этот дух самовосхваления сверху донизу пронизывает собою не только политическую и государственную жизнь, но и личную, профессиональную, общественную, то есть буквально все проявления жизни.
Мы учим детей чем-то гордиться, но редко себя и их призываем к смирению. Более того, одним из главных обвинений, постоянно предъявляемых религии со стороны воинствующего безбожия, является как раз обвинение в том, что религия учит смирению и призывает к нему как к главной христианской добродетели. Религия, по утверждению безбожников, проповедует рабство, покорность, унижает и умаляет человека и его достоинство, ибо она вся построена на смирении. Но удивительно, во всех этих обвинениях никто и никогда не объясняет — что же такое смирение? Чему учит христианство, когда говорит о смирении? Почему, в каком смысле смирение унижает человека?
Вот Христос говорит про себя: Я кроток и смирен сердцем (Мф.11:29). Однако вряд ли кому придет в голову сказать, что это свидетельство равнодушия Христа ко злу, Его слепого подчинения кому бы то ни было, страха перед сильными мира сего. Ведь вот стоит Он перед Пилатом и говорит ему — так просто: Ты не имеешь надо мною никакой власти (ср. Ин.19:11). По-видимому, есть смирение и смирение, и прежде чем обличать его, нужно договориться — о каком смирении идет речь.
Что же такое христианское смирение? Прежде всего, это, конечно, чувство правды, и в первую очередь, о самом себе. Правда же никогда не унижает и не умаляет, а возвышает и очищает. Смирение, далее, есть честность в правде. Это — отказ от всякого приукрашения самого себя, это отвращение от пыли, пускаемой в чужие глаза… Смирение — это, наконец, знание своего места, своих возможностей и ограниченностей, это мужественное принятие себя таким, каков я есть. Вот почему, подобно целомудрию, смирение есть начало мудрости, и мы просим в молитве дарования нам смиренномудрия.
Только тот, кто не лжёт, не преувеличивает, не хочет «казаться», вместо того, чтобы «быть», а спокойно, трезво и мужественно принимает и делает своё дело, только тот обладает мудростью. И, конечно, с этой точки зрения христианство, проповедуя смирение, не умаляет, а возвышает и главное — уважает человека. Ибо только тот нуждается в самовосхвалении, кому не хватает чего-то, только уроду нужно приукрашать себя, только слабый постоянно похваляется своею силой. Там, где есть свобода, там не нужна пропаганда, где есть подлинная сила, там не нужны угрозы, где есть подлинная красота, там не нужна «убогая роскошь наряда». И потому смиренномудрие — это то, чего так не хватает современному миру и современному человеку, то, о чём, сам того не зная, но изнемогая в море лжи и самовосхваления, он тоскует больше всего…
За целостностью и смирением — дух терпения. Почему так высоко ставит его христианство, в чём добродетель терпения? Вопросы эти важны, потому что все враги христианства и религии в вину религии ставили прежде всего проповедь терпения. Проповедуя терпение, обещая за терпение здесь награду там, вы, религиозники, отвлекаете человека от борьбы за своё освобождение, вы примиряете человека со злом и несправедливостью, вы делаете его послушным рабом…
В том-то и дело однако, что совсем не о таком терпении идёт речь в великопостном прошении. Тут терпение — это проявление веры, доверия, любви. Это терпение — как раз обратное тому, в котором человек как бы махнул рукой на всё и говорит себе: «Остаётся только терпеть».
Нет, терпение — это, прежде всего, Сам Бог, Который «не махнул на нас рукой», но продолжает верить нам, верить в нас. И потому терпение в нас — то же, только от веры, что добро сильнее зла, любовь сильнее ненависти, и, наконец, жизнь сильнее смерти…
Вот об этой Божественной добродетели, Божественном даре терпения мы и молимся, чтобы не дрогнуть в нашем доверии, не сдаться внутри себя равнодушию, презрению, «маханию рукой…».
Последний дар — последнее прошение — дух любви даруй мне, рабу твоему. В сущности, вся молитва подводит к этому прошению и в нём как бы исполняет себя. Ведь если мы просим об освобождении от праздности, уныния, любоначалия и празднословия – то всё это помеха любви, это то, что не пускает любовь в наше сердце. А целомудрие, смиренномудрие, терпение — это основа, это корни, это прорастание любви. И потому, когда, наконец, падает нам как бы с самого неба это слово любовь, мы уже знаем, что любовь не только от Бога, но любовь — это Сам Бог, вступающий в наше сердце, очищенное, украшенное целомудрием, смиренномудрием и терпением, готовое к тому, чтобы стать храмом, присутствием, светом Божией любви, её всепобеждающей силы.
Но слово «праздность» совсем не означает безделья и физического отдыха. Слово «праздный» означает, прежде всего, пустой. От духа пустоты избави меня. И вот сразу нам указана самая страшная болезнь человеческого духа: пустота. Да, мы работаем, мы спешим, мы суетимся буквально день и ночь, но в чём же сущность, в чём смысл всей этой спешки и суеты? Не бывает ли так, что мы вдруг на минуту как бы останавливаемся, и вот — тишина вокруг нас, и так ясна становится пустота и бессмыслица нашей жизни.
Есть страшный в своей правдивости и простоте стих поэта: «Жизнь прошумела и ушла». И, быть может, мы оттого и глушим себя работой, может быть, весь мир вокруг нас так шумит и грохочет, что все хотят скрыть от себя, от других эту бездонную пустоту. Во имя чего? Куда? Для чего? «Жизнь прошумела и ушла…»
И вот, углубляясь в себя и вглядываясь в этот — такой короткий — дар жизни, мы просим спасти и защитить нас, избавить от первоосновы всякого зла: от пустоты, бессмыслицы, от страшной опустошённости души, в которой мы так часто пребываем…
«От духа праздности, уныния…» За праздностью и пустотой, как неизбежный результат, следует уныние. Почему все учители духовной жизни, все мудрецы, задумывавшиеся над природой человеческого духа и сознания, самым страшным грехом, самым непоправимым злом в человеке всегда считали именно уныние?
Что такое уныние? Разве каждому из нас незнаком этот странный упадок душевной энергии, эта ничем не объяснимая грусть, что внезапно пронизывает собой всё кругом, и самый сияющий и лучезарный день становится ненужным, пустым, никчемным? Мы говорим тогда: «опускаются руки…» В душе воцаряются сумерки. Это и есть уныние.
Хорошо, если мы вовремя спохватимся, соберёмся с силами. А то ведь попросту заглушим это уныние чем попало — работой, опьянением, чем угодно… Но оно вернётся, оно всегда где-то здесь, выжидает удобной минуты, грозит из-за угла. Оно вернётся потому, что каждый человек какой-то самой последней, скрытой частью своей души знает, хотя и скрывает от себя, бессмыслицу жизни, упирающейся в смерть.
«Мы всё спрашиваем, спрашиваем, — писал Гейне, — пока комок земли не заткнёт нам горло, — но разве это ответ?» И когда это знание пробивается наружу — сквозь шум и суету жизни —– какой бессмыслицей кажется всё кругом, какой именно суетой — ненужной и бесплодной. И вот отсюда эта мольба: избави нас от уныния. И это не беспомощность, не страх, как думают враги религии, — это единственное достойное человека: взглянуть этому унынию прямо в глаза, не прятаться от него, но искать его преодоления…
«Дух праздности, уныния, любоначалия…» Молитва переходит к другой плоскости человеческого существования, к другому «ключу» его трагичности.
Любоначалие — это не просто любовь к власти, к начальствованию над другими. В таком — простом и чистом — виде любоначалие встречается, может быть, не так уж и часто. Но в другой, гораздо более глубокой форме оно свойственно каждому из нас и составляет источник страшной неправды человеческой жизни. Любоначалие — это отношение к другому человеку с точки зрения пользования им. Это, иными словами, внутреннее подчинение всех и всего себе, рассматривание всех и всего только с точки зрения моей пользы, моих интересов, меня — как высшей и единственной ценности.
Празднословие может показаться таким маленьким, таким незначительным недостатком. Ну что в этом такого уж страшного? Болтовня, красное словцо, пустословие… «Все мы люди, все мы человеки», все этим погрешаем, и уж несомненно есть грехи куда более страшные. Так нам кажется, так все мы привыкли думать. Но в Евангелии сказано: За каждое пустое слово даст ответ человек (Мф.12:36). И мы начинаем задумываться, так ли всё просто и невинно с этим «празднословием»?..
Каждый из нас, если бы он только вдумался не в отвлеченные теории, а в свою собственную жизнь, если бы он хорошенько припомнил её, то тотчас же убедился бы в том, что слова, сказанные им или сказанные ему, наверное, принесли ему в жизни больше всего страдания, испортили больше всего крови, отравили больше всего минут, часов и дней. Клевета, донос, предательство, измена, ложь, сплетни — всё это страшные явления, и все они совершаются посредством слова и только слова, и этого одного уже достаточно было бы, чтобы почувствовать его страшную силу.
Действительно, им, словом, выражается и создаётся добро, красота, мудрость. Но им же добро, красота и мудрость разрушаются. Слово может отравить душу, наполнить её подозрением, страхом, злобой, ненавистью, цинизмом. И, конечно, не только в личной, частной жизни.
Мы живём в эпоху действительно космического празднословия. Газеты, радио, книги, школы — все это орудия, всё это — чуть ли не символы одного грандиозного, сплошного, непрекращающегося «празднословия», долженствующего забить наши головы, наполнить их чужими идеями, заставить нас думать так, как этого желают так называемые «властители дум». Можно без всякого преувеличения сказать, что мир болен, отравлен «празднословием», которое в конечном счёте есть всегда ложь.
Христианство считает дар слова высшим, действительно божественным даром, данным человеку. Оно противопоставляет человека как существо словесное существам бессловесным. Оно самого Бога называет Словом и говорит про Него в Евангелии: В начале было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог (Ин.1:1). Но именно потому, что христианство так высоко ставит слово, наделяет его такой великой творческой силой, оно с таким ужасом воспринимает пустое слово — «празднословие» — эту измену слова самому себе, когда из орудия добра и света оно становится орудием зла и тьмы… За каждое пустое слово даст ответ человек. И ещё: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься (Мф.12:37).
Каждый из нас дал бы дорого, чтобы вот это слово, отравившее жизнь, оказалось никогда не сказанным…
Всё это нужно вспомнить и почувствовать, чтобы понять, почему, наряду с праздностью, унынием и любоначалием, молитва св. Ефрема Сирина ставит, как один из четырёх главных грехов, как одно из основных зол — «празднословие». «Дух празднословия не даждь ми…»
С очищения слова, с восстановления его в его первозданной силе начинается очищение и возрождение жизни. Мы говорим: «взвешивать каждое слово». Да, именно взвешивать. Но взвешивать не только на весах осторожности, пользы и расчёта, но на весах правды, добра и истины.
Словами молитвы св. Ефрема Сирина мы просим о том, чтобы Бог даровал нам дух целомудрия, дух смиренномудрия, дух терпения и дух любви. Остановимся на каждом из этих понятий, в которых христианский духовный опыт издревле видит первооснову и источник добра, подобно тому, как в отрицательных прошениях великопостной молитвы видит и знает он, этот опыт, основу греха и зла.
Дух целомудрия. Слово «целомудрие» — одно из самых глубоких, самых прекрасных слов на языке человеческом — понемногу как бы «выдохлось» или во всяком случае сузилось в своём значении. Для подавляющего большинства оно стало означать почти исключительно половую чистоту, стало противоположностью половой распущенности, разврата. Но изначальный смысл слова «целомудрие» неизмеримо шире и глубже.
Ключ к этому смыслу — в двух понятиях, соединённых в нём воедино: «целостность» и «мудрость»: «целомудрие». Можно сказать без всякого преувеличения, что слово «целомудрие» — одно из самых христианских слов, так как в нём выражено нечто для христианства самое главное, самое существенное. Выражено понимание, опыт добра, доброй, праведной и подлинной жизни, как именно целостности, и потому мудрости.
Целостность — это то, что противостоит злу, которое всегда распад, разделение, разложение изначальной целостности, и потому — уход от мудрости. Поэтому дух целомудрия — это та целостность, вне которой ничто остальное невозможно. Это возврат к жизни как целостности. Это радость вновь обретённой целостности, то есть мира и гармонии души, ума, сердца, тела, радость мудрости, радость «целомудрия».
За целомудрием следует «смиренномудрие». И опять, заметим, не просто «смирение», а «смиренномудрие», ибо и слово смирение, как и целомудрие, можно понимать по-разному. Оно может иметь как бы «рабий оттенок», выражать презрение человека к самому себе как к человеку, а следовательно и к человеку вообще. «Я — маленький, гаденький, слабенький…» Нет, всё это самоунижение ничего общего не имеет с христианским смирением.
Христианское смирение укоренено в сознании, в ощущении бесконечной глубины жизни. Это смирение от трепета, от мудрости, от постижения. Это смирение — подлинно от Бога. Именно падший человек испытывает постоянную потребность гордыни, самопревозношения, самоутверждения, потребность в них, как в плотной дымовой завесе, скрывающей от других людей, да и от него самого, его недостатки. Подлинному добру, подлинной мудрости, подлинной жизни гордыня не нужна, так как им нечего скрывать, и потому они смиренны.
Христос, сын Божий, говорит: Научитесь от Меня, ибо Я смирен сердцем(Мф.11:29). И потому так же, как в целостности, в смирении раскрывается, сияет, побеждает подлинная мудрость: смиренномудрие…
Произносишь слово «смиренномудрие» — и сразу чувствуешь, до какой степени чуждо оно духу современности. Какое там смиренномудрие, какое там смирение, когда вся жизнь теперешняя построена на одном сплошном самолюбовании и самовосхвалении, на пафосе внешней силы, величия, могущества и так далее. Этот дух самовосхваления сверху донизу пронизывает собою не только политическую и государственную жизнь, но и личную, профессиональную, общественную, то есть буквально все проявления жизни.
Мы учим детей чем-то гордиться, но редко себя и их призываем к смирению. Более того, одним из главных обвинений, постоянно предъявляемых религии со стороны воинствующего безбожия, является как раз обвинение в том, что религия учит смирению и призывает к нему как к главной христианской добродетели. Религия, по утверждению безбожников, проповедует рабство, покорность, унижает и умаляет человека и его достоинство, ибо она вся построена на смирении. Но удивительно, во всех этих обвинениях никто и никогда не объясняет — что же такое смирение? Чему учит христианство, когда говорит о смирении? Почему, в каком смысле смирение унижает человека?
Вот Христос говорит про себя: Я кроток и смирен сердцем (Мф.11:29). Однако вряд ли кому придет в голову сказать, что это свидетельство равнодушия Христа ко злу, Его слепого подчинения кому бы то ни было, страха перед сильными мира сего. Ведь вот стоит Он перед Пилатом и говорит ему — так просто: Ты не имеешь надо мною никакой власти (ср. Ин.19:11). По-видимому, есть смирение и смирение, и прежде чем обличать его, нужно договориться — о каком смирении идет речь.
Что же такое христианское смирение? Прежде всего, это, конечно, чувство правды, и в первую очередь, о самом себе. Правда же никогда не унижает и не умаляет, а возвышает и очищает. Смирение, далее, есть честность в правде. Это — отказ от всякого приукрашения самого себя, это отвращение от пыли, пускаемой в чужие глаза… Смирение — это, наконец, знание своего места, своих возможностей и ограниченностей, это мужественное принятие себя таким, каков я есть. Вот почему, подобно целомудрию, смирение есть начало мудрости, и мы просим в молитве дарования нам смиренномудрия.
Только тот, кто не лжёт, не преувеличивает, не хочет «казаться», вместо того, чтобы «быть», а спокойно, трезво и мужественно принимает и делает своё дело, только тот обладает мудростью. И, конечно, с этой точки зрения христианство, проповедуя смирение, не умаляет, а возвышает и главное — уважает человека. Ибо только тот нуждается в самовосхвалении, кому не хватает чего-то, только уроду нужно приукрашать себя, только слабый постоянно похваляется своею силой. Там, где есть свобода, там не нужна пропаганда, где есть подлинная сила, там не нужны угрозы, где есть подлинная красота, там не нужна «убогая роскошь наряда». И потому смиренномудрие — это то, чего так не хватает современному миру и современному человеку, то, о чём, сам того не зная, но изнемогая в море лжи и самовосхваления, он тоскует больше всего…
За целостностью и смирением — дух терпения. Почему так высоко ставит его христианство, в чём добродетель терпения? Вопросы эти важны, потому что все враги христианства и религии в вину религии ставили прежде всего проповедь терпения. Проповедуя терпение, обещая за терпение здесь награду там, вы, религиозники, отвлекаете человека от борьбы за своё освобождение, вы примиряете человека со злом и несправедливостью, вы делаете его послушным рабом…
В том-то и дело однако, что совсем не о таком терпении идёт речь в великопостном прошении. Тут терпение — это проявление веры, доверия, любви. Это терпение — как раз обратное тому, в котором человек как бы махнул рукой на всё и говорит себе: «Остаётся только терпеть».
Нет, терпение — это, прежде всего, Сам Бог, Который «не махнул на нас рукой», но продолжает верить нам, верить в нас. И потому терпение в нас — то же, только от веры, что добро сильнее зла, любовь сильнее ненависти, и, наконец, жизнь сильнее смерти…
Вот об этой Божественной добродетели, Божественном даре терпения мы и молимся, чтобы не дрогнуть в нашем доверии, не сдаться внутри себя равнодушию, презрению, «маханию рукой…».
Последний дар — последнее прошение — дух любви даруй мне, рабу твоему. В сущности, вся молитва подводит к этому прошению и в нём как бы исполняет себя. Ведь если мы просим об освобождении от праздности, уныния, любоначалия и празднословия – то всё это помеха любви, это то, что не пускает любовь в наше сердце. А целомудрие, смиренномудрие, терпение — это основа, это корни, это прорастание любви. И потому, когда, наконец, падает нам как бы с самого неба это слово любовь, мы уже знаем, что любовь не только от Бога, но любовь — это Сам Бог, вступающий в наше сердце, очищенное, украшенное целомудрием, смиренномудрием и терпением, готовое к тому, чтобы стать храмом, присутствием, светом Божией любви, её всепобеждающей силы.
Протопресвитер Александр Шмеман