Время шло, началась перестройка, в стране стали открывать храмы и монастыри. Преображенский собор, где я тогда служил, маленький, народу — море. Пришло время открывать Свято-Введенский храм.
21 марта 1989 года четыре женщины — члены православной общины (Лариса Холина, Маргарита Пеленкова, Валерия Савченко и Галина Ящуковская) объявили голодовку, требуя законной передачи храма верующим. Их уговаривали, ругали: “Прекратите голодать. Есть другие средства”. Но другие средства были уже все исчерпаны: целый год безпрерывного хождения по инстанциям, сбор подписей, наконец, плакатная манифестация. И на все это один ответ: “Храм вы не получите, и не надейтесь”. Это несмотря на то, что Совет Министров СССР зарегистрировал общину, имея ввиду передачу ей освобождающегося здания Введенской церкви, еще в 1988 году.
Женщины расположились у кинотеатра “Современник”, взяли стульчики, сели около остановки. Написали большой плакат: “Не едим и не пьем до открытия Красной Церкви и готовы умереть на Родине Первых Советов”.
Первая ночь была спокойная. Только плакат сорвали. А к утру был готов уже новый плакат. Центр города, поток народа, трамваи, троллейбусы, машины, начальство едет на работу — и все это у них на глазах. К вечеру подошла милицейская машина, насильно всех посадили и увезли к Введенскому храму: “Вот вы голодаете за него, тут и сидите”. Женщины на паперти разложили доски и под открытым мартовским небом голодали 17 дней.
Народ вокруг храма толпился сотнями, а то и тысячами, постоянно проходили митинги. Женщины четвертые сутки не едят... Постоянно информация по радио и в газетах. Приезжали начальствующие, спрашивали: “Голодаете? Голодайте!” Разные речи и настроения были в народе, много было сочувствующих, но были и такие, кто говорил, что женщины по ночам и воду пьют, и колбасу едят. Приехали американские советологи, увидели толпы у Красного храма: “В чем дело? Почему голодают?” Им объяснили. Утром в 6 часов пришлось им через забор перелезать и брать у каждой женщины интервью... Прошло 6 дней сухой голодовки. Женщинам стало хуже, особенно двум —отказывало сердце. Начали пить воду и на плакате заклеили место “не пьем”. Сочувствующих прибавилось, собирали подписи, целые общие тетради, длинные хартии, и все — за открытие храма. Приходили баптисты, пели. Студенты-художники написали плакаты: Красную Церковь — верующим, коммунистов — в Красную книгу!” В поддержку голодающих выступили газеты “Труд”, “Аргументы и факты”, “Московские новости”, журнал “Огонек”. Писали и в местных газетах, но о другом, больше верующих осуждали.
Не оставили в покое и о.Амвросия. У дома на Ремизной, где я жил, собралась демонстрация — комсомольские лидеры привели людей с одной из фабрик, человек 100. Стучали в окна, звонили, требовали Амвросия. Вижу: люди распаленные, надо их пыл немного охладить и поговорить спокойно. Как это сделать? А у меня в гостях был в то время Даниил из Москвы. Взял он фотоаппарат, магнитофон, открыл ворота и вышел к ним. Все закричали: “Вот он, отец Амвросий, мы его узнали... Прекратите голодовку, что Вы делаете?” Даниил магнитофон включил, все записывает, снимает, люди стушевались, поутихли. Видя такое дело, вышел и я, с улыбкой поздоровался: “Я — Амвросий”. Все так и ахнули: “Как, еще один Амвросий?” Поговорили. Только эта группа отошла, другая тут как тут, а потом газетчики, радио... Пришлось дать интервью: ну, что от меня зависит? Начальство одним росчерком пера может все вопросы решить...
1 апреля в 4 часа утра подошла к храму “Скорая помощь” и женщин силой увезли в реанимацию. Пришел я в тот день на службу в Преображенский собор, звонят из больницы: голодающие хотят исповедаться, причаститься. Приезжаю к ним: в палате 5 человек, четверо наших и одна чужая, в белом халате, ни на шаг не отходит. Прошу ее: отойдите, им надо поисповедаться, а она не уходит, говорит: “Не могу”. Тут я и понял, что она не из медперсонала. Пришлось голодающим исповедоваться вслух, публично. Причастил, и их перевели в другую палату на 6 человек. Несколько дней приезжал я к ним, исповедовал и причащал. А голодовка все продолжалась. Им в это время каждый день приносили еду — мясное блюдо, но для голодающего это смерть, вкусишь — тут же заворот кишок. Но это мало кого интересовало.
В новой палате, куда их перевели, я поинтересовался: “Девчонки, что-то у вас много проводов. Для чего они?” — А мы и не знаем. Поисповедовал я их и решил узнать: куда же ведут эти провода, и пошел по ним. И привели они меня в кабинет главврача. Захожу, вижу: главврач и двое парней в белых халатах, поздоровались. Сразу понял, что это за “врачи”, но спрашиваю: “Вы врачи?” — “Да”. — “У меня к вам вопросы будут”. — “Пожалуйста”. — “Какая разница между невропатологом и психиатром?” Они сразу раскраснелись: “Что, экзамены нам устраивать пришли?” — Да нет, просто мне все интересно знать. Если бы вы меня в храме увидели, то вправе были бы спросить: чем отличается православие от католицизма, вот и я вас спрашиваю. Два часа с ними беседу вел, и они за это время никуда не выходили: ни к больным, ни на прием, и в медицине знаний никаких не выказали. А через несколько дней они появились у меня дома уже без белых халатов. Я их спросил: “Где-то я вас видел”. — “Да мало ли”. А потом вспомнил, что в кабинете больницы, сказал им об этом, а они просят: “Вы уж постарайтесь об этом не говорить”.
Семнадцатый день голодовки. В больнице собралось городское начальство, фотокорреспонденты. Были представители из Москвы. Они дали обещание, что храм будет передан верующим. И вот, когда это обещание было получено, женщины голодать перестали. На свежем воздухе голодать им было легче, а в палате окна закрыты, кроме них, там и другие люди, и у всех женщин началась сердечная недостаточность. Начали выходить из голода. Дело это непростое. Первым делом надо вызвать у голодающего слюноотделение. Для этого разжевывают лук, но не глотают, потом прополаскивают уста и выпивают стакан морковного сока. Так утром, в обед и вечером. На второй день — утром сок, в обед — овощной отвар; на третий день — овощной отвар и протертое яблоко. И 17 дней не должно быть ни капли соли. Ничего, все вышли из голодовки без вреда.