Монахиня Антония (Холина) (29.05.1938 - 07.11.1994 гг.)
Монахиня Антония (в миру Лариса Васильевна Холина, в девичестве Павленко) была старостой Введенского храма г. Иваново. Несколько лет она возглавляла борьбу за возвращение храма Церкви, голодала за него вместе с членами православной общины. Во многом благодаря усилиям, трудам, стойкости, настойчивости и организаторским способностям Ларисы Васильевны Введенский храм («Красная церковь») был возвращен верующим.
Вспоминает Маргарита Пиленкова (ныне мон. Александра), дочь Ларисы Васильевны: «Монахиня Антония (Лариса Васильевна) родилась Краснодарском крае. Ее мама Наталия Никифоровна Литвиненко была зубным врачом, отчим Прокофий Васильевич работал на элеваторе, обрабатывал зерно. Семья не была религиозной, но, учитывая сложную жизнь, 1938 г., девочку крестили тайно, на дому. Росла она не очень послушной, при любом удобном случае умела находить приключения. То заткнет вход в ульи пчелам, и они угрожающе собьются в рой и того гляди улетят в другое место, то перевернет поилки у птицы, то заберется в кормушку к поросятам. Поэтому когда их семью приглашали в гости, просили: «Никифоровна, только Ларису с собой не берите». В семье было еще два мальчика, ее братья. С ними визиты проходили гораздо спокойнее.
По окончании школы, не слушая советов мамы, Лариса поехала за романтикой в город Кемерово, в Сибирь, на стройки коммунизма. Хлебнув сполна романтики в виде картошки с растительным маслом (после станичных разносолов), Лариса поняла, что мама была права и надо получать профессию зубного врача. Она поступает в Кемеровское медицинское училище и после перевода в Краснодарское краевое медицинское училище заканчивает его с красным дипломом. В это же время она выходит замуж, в этом браке рождается девочка. Семейная жизнь продлилась недолго, через пять лет брак распался. Не задались отношения и во втором браке, который был заключен в г. Ухте Коми АССР, где Лариса оказалась по совету мамы, которая в ту пору зарабатывала там северную пенсию. В этом браке был рожден второй ребенок – мальчик. Через четыре года после рождения сына Лариса вернулась на Кубань.
Все складывалось очень хорошо. Престижная и уважаемая работа, прекрасная квартира улучшенной планировки, дом – полная чаша всякого в ту пору дефицитного добра; Лариса – душа любой компании: весела, красива, обладает прекрасным голосом и играет на гитаре. Но…
Случилась беда с мамой. Онкология, операция, и врачи дали сроку не больше шести месяцев. Кто-то из знакомых посоветовал заказать обедни и молебны о здравии в трех разных храмах. Рядом действующих церквей не было. и пришлось ездить в г. Краснодар. Сначала в церкви ей не понравилось. Все молчат, головы наклонили, ни с кем не поговоришь… Но потом… пение, ее душу тронуло пение, и стало тянуть туда опять. Всё, что ей советовали заказать за маму, она заказала, привозила воду, просфорки. Мама все это принимала, но особо ни на что не надеялась. А Лариса тем временем поднялась на клирос, и так началась ее дорога к Богу.
Долгое время никто не знал о ее новом «увлечении». Постепенно она меняется. Дома появляются иконы, церковные книги, в ту пору не так-то просто было их достать. То, что невозможно было достать, она переписывала от руки. В семье сохранились общие тетради наставлений старцев, том Добротолюбия. Как ни скрывала она свои посещения церкви, все-таки об этом узнали. Начался прессинг со всех сторон. Родные (мама не исключение), коллеги , знакомые – все гудели и жужжали о том, что сошла с ума, попала в сети, «поехала крыша»... Все это она мужественно терпела, на работе не трогали, т. к. она была самым лучшим специалистом, и все станичное начальство лечилось у нее. Да и Господь посылал неожиданную помощь и поддержку. Однажды ее попросили полечить пустынника из Сухуми, и этот старец несколько дней жил у нее и лечился в их поликлинике. Он-то и посоветовал ей сменить место жительства, сказав, что здесь ей покоя не дадут.
Через некоторое время, последовав совету старца, оставив всё, Лариса переезжает в г. Иванове. Здесь она устраивается в поликлинику Меланжевого комбината и ей обещают выделить жилье. Временно ее взяли на квартиру верующие люди. Здесь же, в Ивановской области, в селе Жарки служил игумен Амвросий, у которого и стала получать духовное окормление Лариса. В Иваново ее представили правящему архиерею Амвросию, и она лечила владыку и всех страждущих священников епархии. Обстановка со стоматологической помощью в городе была слабенькой.
На работе ей очень повезло с главврачом Анатолием Ивановичем Махаловым. Он симпатизировал ее убеждениям и прикрывал от нападок партийных богоборцев. Одному особо рьяному сказал: «А ты на ней женись, и тогда или ты ее в партию, или она тебя в церковь». Другому, более высокому партийному начальству, требующему разобраться, почему его работник поет на клиросе в церкви, ответил: «Ну и что, а я там звонарем подрабатываю, а что вы мне сделаете, я отзвонил, никому не помешал, на работу вовремя явился». Так шуточками от всех и отделывался.
В 1988 г. архимандрит Амвросий высказал идею открытия Введенской церкви, занятой в ту пору областным архивом: «Чего дурака валять, создавайте общину и открывайте». Это казалось невозможным. Но… Лариса Васильевна с ее доверием духовнику собирает двадцатку и регистрирует в соответствующих органах. Начинаются хождения по мукам. Городская и областная администрация первое время в себя не могли прийти от нахальства осмелевших верующих, которые на все приемы ходили с магнитофоном и записывали отказы и «отфутболивания» бюрократов. Пройдя не один круг отказов от различных инстанций, начиная с Иванова и заканчивая Москвой, в 1989 г. актив двадцатки решил объявить голодовку. Подробнее об этом событии писали во многих СМИ, включая и зарубежные. Лариса Васильевна горела любовью к этому храму, и все ее усилия и помыслы были устремлены к тому, чтобы его открыли: «Пусть даже нас там не будет, лишь бы его открыли».
В дальнейшем так и случилось: по разным причинам никого из принимавших участие в голодовке за храм там не осталось. Лариса Васильевна вернулась на светскую работу, продолжила лечить людей.
В 1994 г. у нее диагностировали онкологическое заболевание и, будучи уже серьезно больна, она зарегистрировала еще одну религиозную общину для открытия сельского храма в селе Семеновское. После непродолжительной болезни, приняв монашеский постриг с именем Антония, она мирно почила. Постриг совершил архиепископ Амвросий 9 сентября 1994 г.
Утром 7 ноября ее причастил игумен Никифор (Микула), и через некоторое время, почувствовав, что умирает, она сказала: «Читайте отходную». Отходная была прочитана».
Погребена на кладбище в селе Толпыгино Приволжского района. Отпевал и погребал архиепископ Амвросий в сослужении архимандрита Амвросия.
Из воспоминаний архимандрита Амвросия: «Введенский храм пятьдесят лет бездействовал. Один из святых Ивановского края, преподобный Леонтий исповедник, проведший 25 лет в заключении, говорил, что придет время, этот храм откроют, «но тогда вся земля содрогнется». И вот время пришло. 21 марта 1989 г. четыре женщины – члены православной общины Лариса Холина, Маргарита Пиленкова, Валерия Савченко и Галина Ящуковская объявили голодовку, требуя законной передачи храма верующим. Их уговаривали, ругали: «Прекратите голодать. Есть другие средства». Но другие средства были уже все исчерпаны: целый год беспрерывного хождения по инстанциям, сбор подписей, наконец, плакатная манифестация. И на все это один ответ: «Храм вы не получите, и не надейтесь». Хотя Совет министров СССР зарегистрировал общину, имея в виду передачу ей освобождающегося здания Введенской церкви, еще в 1988 году. Женщины расположились у кинотеатра «Современник», взяли раскладные стульчики, сели около остановки. Написали большой плакат: «Мы не едим и не пьем до открытия «Красной церкви» и готовы умереть на родине первых Советов».
Первая ночь была спокойная. Только плакат сорвали. А к утру был готов уже новый плакат. Центр города, поток народа, трамваи, троллейбусы, машины, начальство едет на работу. Голодающих заметили. Днем подъехала милицейская машина, насильно всех посадили и увезли к Введенскому храму: «Вот вы голодаете за него, тут и сидите». Женщины на паперти разложили доски и под открытым мартовским небом голодали десять дней.
Народ вокруг храма толпился сотнями, а то и тысячами. Женщины четвертые сутки не едят... Постоянно – информация по радио и в газетах. Приезжали начальствующие, спрашивали: «Голодаете? Голодайте!». Разные речи и настроения были в народе, много было сочувствующих, но были и такие, кто говорил, что женщины по ночам и воду пьют, и колбасу едят. Приехали американские журналисты, увидели толпы у «Красного храма»: «В чем дело? Почему голодают?». Им объяснили. Пришлось им рано, в 6 утра, через забор перелезать и брать у каждой женщины интервью.
Прошло шесть дней сухой голодовки. Женщинам стало хуже, особенно двум – отказывало сердце. Начали пить воду и на плакате заклеили место «не пьем». Сочувствующих прибавилось, собирали подписи, целые общие тетради, длинные хартии, и все – за открытие храма.
1 апреля в 4 часа утра подъехала к храму «скорая помощь», и женщин силой увезли в реанимацию. Пришел я в тот день на службу в Преображенский собор, звонят из больницы: голодающие хотят исповедаться, причаститься. Приезжаю к ним: в палате пять человек, четверо наших и одна чужая в белом халате, ни на шаг не отходит. Прошу ее: «Отойдите, им надо исповедоваться. Исповедь – дело тайное, не для чужих ушей». А она не уходит, говорит: «Не могу». Тут я и понял, что она не из медперсонала. Пришлось голодающим исповедоваться вслух, публично. Причастил их, и их перевели в другую палату на шесть человек. Несколько дней приезжал я к ним, исповедовал и причащал. А голодовка все продолжалась. Им в это время приносили еду – мясное блюдо. Но для голодающего это смерть, вкусишь – тут же заворот кишок. Это мало кого интересовало.
Семнадцатый день голодовки. В больнице собралось городское начальство, фотокорреспонденты, были представители из Москвы; они дали обещание, что храм будет передан верующим. И вот, когда это обещание было получено, женщины голодать перестали. На свежем воздухе голодать им было легче, а в палате окна закрыты, кроме них там и другие люди, и у всех женщин началась сердечная недостаточность. Начали выходить из голода.
Еще год хождения по инстанциям, и в Великую Субботу, перед Пасхой 1990 г., мы получили ключи от храма. Первая служба была на паперти, под звездным небом. Народу было множество, особенно молодежи. Все стояли с зажженными свечами».
Вспоминает монахиня София (Попова): «Я за мать Антонией ухаживала последнее время перед ее уходом. Она рассказывала, как много людей привела в Церковь. Она была активный миссионер, духовный генерал, всем проповедовала, обращала в Православие, всех звала в Церковь.
У нее был удивительно красивый альт, и они всегда пели с владыкой Амвросием на два голоса. Она очень любила петь.
Когда открылся монастырь, она была уставщиком, меня хотела научить. Тогда, помню, она говорила: «Для меня самое страшное – это оторваться от батюшки, только бы не это». И именно это и случилось. Искушение, вероятно, из-за возвращения храма.
Она заболела, это было уже к весне, пошла к врачам, а так как сама была врачом, у нее было много знакомых хирургов, это она мне сама рассказывала, когда я за ней ухаживала, мы ночами с ней разговаривали. И она говорила: «Я пошла по знакомым врачам, посмотрите, что там у меня. Они говорят, надо делать операцию, но ничего особенного у тебя нет. И вот, когда мне сделали общий наркоз, он меня до конца не взял: я не могла ни говорить, ни шевелиться, но всё слышала. Когда врачи меня разрезали, они сказали: “Метастазы”. Меня зашили, ничего делать не стали. И когда я смогла уже говорить, мне сказали: “Ничего особенного, у тебя всё нормально”. – Я ответила: “Что вы мне врете! Я всё слышала” – и называю диагноз, который они тогда сказали. Они онемели и уже мне сказали всё как есть».
Она с первого дня знала, что у нее онкология и уже ничем помочь нельзя. Тогда она пошла к владыке Амвросию и попросила, чтобы он её постриг. Он ее постриг. Где-то в июле-начале августа она пришла к батюшке Амвросию в монастырь. Она очень плохо себя чувствовала и еле-еле дошла. Она пришла к нему в келью попросить прощения. Была в храме, приложилась к святым мощам.
А где-то в сентябре мне говорят: «Ты не могла бы помочь поухаживать за Ларисой Васильевной – мать Антонией, по ночам дежурить?» Я стала к ним ходить.
В последнюю ночь, когда она умирала, я там была. Она была необыкновенно красивым человеком: статная, высокая, с красивым лицом, а здесь она очень похудела. Я смотрела на ее профиль и удивлялась: такое иконописное лицо, как на иконе выписанное, тонкое-тонкое. Было понятно, что она умирает. Я говорю: «Надо срочно вызвать священника». Приехал отец Никифор (Микула), она была в полном сознании, он ее поисповедовал, причастил. Я ее держала за руку, пульс начал уходить, она говорит: «Никифор, я умираю». А он говорит: «Скажи: “Господи, прими дух мой”». Она сказала: «Господи, прими дух мой. Я не готова». Это были ее последние слова, и она умерла. Это была такая красота – так праведники умирают. Мы сразу стали читать Псалтирь, и я понимала каждое слово, Псалтырь вдруг открылась в такой красоте; помню – это была шестая кафизма. Такая глубина открывалась, понимание самого важного. Я потом столько раз читала, но никогда больше этого не чувствовала».