Первые мои воспоминания о Святейшем – он в черном, с бриллиантовым крестом, клобуке; потом уже в белом митрополичьем, а затем в патриаршем куколе. Приезд Патриарха, если не ошибаюсь, в 1919 году в Лавру, было единственное, еще, величественное и торжественное событие. Это было в Светлый четверг в апреле. Дивная весенняя погода. Патриарх ехал с вокзала в открытой пролетке с наместником. Он был встречен у ворот Лавры всем посадским духовенством и лаврвскими монахами: все в облачениях. И надел свою патриаршую мантию, проследовал в собор Святой Троицы, где совершил литургию с четырьмя архиереями и большим числом священников. В собор просто нельзя было войти, многие стояли вне, слушая хор лаврских певчих. Этот день был один из светлых дней той жуткой эпохи, которая ожидала всех. Еще было два или три приезда Патриарха в Лавру и ее окрестности. При нормальных условиях кругом Лавры находились некоторые монастыри, которые и посещал Святейший. Почти все имели свои особенности. Так, например, Гефсиманский скит был мужским, куда женщины не допускались; но раз в год, ворота широко отворялись для всех богомольцев и оставались открытыми весь день. Это был день Успения, после чего ворота оставались открытыми до 17 августа и совершался чин выноса и погребения плащаницы Богоматери. Много раз, до его закрытия и уничтожения большевиками, я прислуживал в нем. Как-то раз Патриарх привез на это торжество своего московского посошника, что вызвало у меня чувство ревности. Мне тогда пришлось держать посох митрополиту Арсению, которые мне уже не понравился, думаю – из-за детской ревности к Патриарху. Святейший всегда был ласковым со всеми, но мне казалось особенно со мной! Помню как на Успение, когда большевики уже не впускали в Кремль, Патриарха приехал служить в Лавру. Там был Успенский собор, рядом – гробница Годуновых. Святейший служил в красивом, василькового цвета, «богородичном» облачении. А меня, из-за малого роста, одели в зеленый стихарь, что конечно резко детонировало с голубым облачением священнослужителей и особенно с облачением Патриарха. Когда после «встречи» Патриарх вошел в алтарь, то он позвал наместника Ларвы архимандрита Кронида и спросил его, – почему меня одели «попугаем»? Патриарх заставил принести голубой стихарь, а так как он был велик для меня, то помогал укоротить его английскими булавками [1]. В минуты полной катастрофы, Святейший всегда стремился поддерживать дух своей паствы чинным богослужением и добродушным своим юмором. В Сергиевом Посаде находился «Дом призрения» [2]. Этот дом был основан еще при митрополите Филарете Московском, известным святителем. Моя мать была во главе этого дома до ликвидации его большевиками. Там помещался и старческий дома, а также странноприимная для богомольцев идущих в Лавру, и еще был детский приют для сироток-девочек. В окрестностях Сергиева Посада этот дом имел имение «Царь-Дар». Такое имя было дано имению из-за того, что Император Александр III пожертвовал это имение Дому призрения. Там провел и я одно лето с моим братом. При доме была церковь, конечно во имя св. Марии Магдалины, небесной покровительницы Императрицы. Летом туда приезжал священник для богослужений. При объезде окрестностей Посада, Патриарх вот и пожелал посетить «Царь-Дар». В это время я звонил в колокола на тамошней колокольне с товарищем, семинаристом Леней. Он был сыном одной из преподавательниц школы-приюта. В ожидании приезда Святейшего мы сидели оба на колокольне и зорко глядели – не видно-ли подъезжающего патриаршего экипажа. Вдруг мы видим какую-то пролетку в ведшей к дому аллее и начали звон во-всю. Но вот бегут к нам и кричат: «Это не Патриарх, остановитесь!». И, действительно, – это оказался чужой экипаж, одной именитой паломницы, которая прибыла для встречи Патриарха. Узнав о нашей ошибке, мы – оба дуралея, разразились диким хохотом, сев на пол колокольни: веселимся, значит, нашей оплошности. А тут вновь бегут и кричат: «Патриарх едет!» – Взглянули мы вниз с колокольни, а Святейший уже выходит из экипажа и все его встречают. Тут уж мы зазвонили во-всю.
За чаем Патриарх поддразнивал нас: «Вот, – говорит, – ну и организация у вас! Я еще за две версты, а уже верно дозорные донесли и звонят колокола! А подъезжаю, – так и ничего, умолкли!..» Все это было сказано с таким добродушием и лаской, что я до сих пор не забываю! – В имение-школу можно было пройти коротким путем, через сад, спуститься к речке Каменке и подняться в горку прямо в имение. Но Святейший захотел пройтись и решил идти пешком. С большой легкостью поднялся на горку, а сади шел, обливаясь потом и пыхтя, наместник Лавры архимандрит Кронид. Патриарх шутил и поддразнивал его за это. Выйдя к дому усадьбы, – не как ожидали Высоких Гостей, а через какие-то кусты, перед ним открылась трогательная картина. При входе стоял малыш и звонил в колокол. Его спрятали за дверь, чтобы он-то звонил, но его не было бы видно. Но любопытство заставило его сперва выглянуть, а потом и просто уже вылезти из-за дверей. Патриарх ласково погладил маленького и прошел в церковь, где дети спели ему «Достойно есть». Картина была трогательная. Патриарх благословлял каждого, склонялся и целовал в головку.
Этим годом кончилось наше благополучие и вот пошли мрачные годы преследования. Первое тяжелое известие, достигшее Сергиев Посад, – это было известие о покушении на Патриарха при выходе его из храма Христа-Спасителя. Покушение было совершено в конце июня месяца и все в Лавре боялись, что Святейший не сможет приехать к нам на Сергиев день. Патриарх все-же приехал и я помню, как он морщился, делая поклоны, – от боли еще не зажившей раны в живот. Все-же благодушие и юмор не покидали его. За чайным столом после литургии Патриарх с юмором рассказывал как все это произошло. При выходе после литургии, еще в мантии, Святейший получил удар кухонным ножом от какой-то сумасшедшей: «Сажусь я в экипаж и вот вдруг бросается женщина и пырнула меня. Отец Хотовицкий, один из священников храма, вынул нож и театрально подымая окровавленное оружие, воскликнул – “Православные, Патриарх ранен!”. Я так испугался, – добавил Патриарх, что народ еще подумает на него, – что это он меня ранил и броситься на него…»
Вот какое мужество проявлял наш Святейший. А все его рассказы обо всех издевательствах над ним, переданные нам без всякой злобы или возмущения, а как смешной анекдот, были доказательствами его высоты духовной и сознания, что надо поддержать паству унывающую в эти минуты. Патриарх со своим вечным юмором в повествованиях о безобразиях, которые с ним так нагло позволяли себе большевики, передавал, как, например, его… обвинили в краже патриаршей ризницы и под конвоем вели через всю Москву на допрос в Лубянку. А все дело заключалось лишь в том, что Святейший, чувствуя тяжесть своего положения, облекался, как в святыню, в мантию Патриарха – исповедника и мученика, Гермогена. На допросе, какой-то молодой хулиган, заставлял Патриарха стоять, разговаривал с ним с папиросой во рту. На вопрос Патриарха «откуда узнали чекисты о мантии» этот нахал показал расписку, выданную Патриархом в ризницу о получении мантии. «Какой же вор – сказал хулигану Патриарх, – оставляет расписку в том, что он украл!» – добродушно отвечал Патриарх.
Как было сказано выше, позднейшие приезды Патриарха были уже самые тяжелые. Поезда ходили плохо, не отопленные, с выбитыми стеклами. Мы раз ждали Патриарха ко всенощной в канун преподобного Никона (16 ноября). Холод стоял уже сильный… Пришлось начать всенощную, так как его все не было. Он приехал к половине богослужения. Когда, не прерывая службы, мы вышли в притвор его встречать, – помню, как Патриарх, в скуфейке, потирал свои замерзшие руки; и, только отогрев их, надел на голову свой патриарший куколь. Но и тут, на другой день, Патриарх рассказывал, как он ехал из Москвы в третьем классе с митрополитом Арсением, которого все придавливал мешок с картошкой, который везла какая-то женщина-спекулянтка. А когда митрополит попросил ее отодвинуть мешок, получил град ругани по адресу «попов-тунеядцев». – «Я уж подталкивал, подталкивал Владыку, – говорил смеясь Патриарха, – боюсь, что она его еще побьет…»
Моей матери приходилось убирать нашу приходскую церковь, – уже не было при ней ни псаломщика, ни сторожа. Надо было убирать и алтарь и моя мать просила нашего Сергиевского епископа Варфоломея, написать об этом Патриарху. В дни первого юбилея, – годовщины захвата власти советами, боялись, что в Посаде будут взяты заложники и моя мать решила, взяв меня с собой, поехать на эти дни в Москву к бабушке. Одновременно моя мать была у Святейшего, который и благословил ее входить в алтарь, но надевая апостольник, т.е. то, что надевают монахини на голову. Тут я вновь увидел Патриарха, еще на Троицком Подворье, – его обычной резиденции. Но как все уже изменилось… В первой гостиной стояли по углам столы, за которыми сидели все те, кто сотрудничал с Патриархом по церковным делам. Епископ Иларион [Троицкий] сидел в одном углу за столом, а в других углах были столы с иными служащими Патриархии. У Патриарха еще была одна гостиная, в которой он уже принимал лично. Остальные церковные дома были реквизированы.
Еще раз видел я Святейшего перед отъездом из Москвы. Мы пришли просить его благословение перед отъездом заграницу. А Святейший, с обычной для него ласковой улыбкой, обняв меня, провожал до двери: «А кто же станет мне теперь посох держать, раз ты уедешь?»
На этом светлом воспоминании и кончаются мои строки о самой светлой личности, которую привел Господь видеть. А потом пошли мои заграничные приключения, как и многое участие в церковной жизни, – в Берлине, в Париже… Но это уже все не то…
Протоиерей Димитрий ХВОСТОВ
Вестник Западно-Европейской епархии Русской Православной Церкви Заграницей, №31, 1988 г. С. 21-25, 46.