Схимонахиня Пульхерия (Борцова) (13.06.1919-05.01.2008 гг.)
Схимонахиня Пульхерия (в миру Алевтина Григорьевна) родилась в городе Иванове, в семье крестьян. Образование получила семь классов, потом окончила курсы медицинских сестер. Во время Великой Отечественной войны работала в госпитале. Была замужем, имела сына Сергея.
С детства верующая, и когда была голодовка за возвращение «Красной Церкви», постоянно была рядом с голодающими. Прихожанка Введенского храма с 1990 г. Принимала участие в ремонте храма.
С марта 1991 г. – в числе сестер Введенского монастыря (пришла в монастырь уже в преклонном возрасте). Трудилась на кухне.
Архиепископом Ивановским и Кинешемским Амвросием была пострижена в мантию с именем Митродора.
23 марта 2003 г. архимандритом Амвросием была пострижена в великую схиму с именем Пульхерия.
Несмотря на возраст, матушка самоотверженно трудилась на кухне. Была очень терпеливой: когда слегла, не роптала, благодарила Бога. Она всё время повторяла: «Пресвятая Богородица, храни нас». «Матушка, Царица Небесная, помоги нам». «Ой, как хорошо, как хорошо». «Спаси вас Господи». Пока была в силах, в храм ходила на каждую службу. Наши схимницы – другое поколение, стояли как свечечки, несмотря на то, что и войну прошли, и голод.
Погребена на монастырском кладбище, на Покровском подворье.
Вспоминает монахиня Силуана (Силуянова): «Была из тех бабушек, которые помогали рождаться монастырю. Когда храм отдали общине будущего монастыря, она вместе со своими знакомыми и подругами – трудницей Зоей (она стояла в свое время за свечной лавкой), Агриппиной и Тамарой освобождали храм от архивных лесов после его возвращения. Церковная бабушка, трудолюбивая, спокойная, молитвенница. Жила по завету батюшки: «трудиться и молиться».
Одно время меня поставили помогать схм. Пульхерии: носила ей пищу в келью, надевала на нее схимническую одежду – самой ей было трудно справиться с этим, провожала в храм и из храма. На моих глазах у нее начиналась раковая болезнь на лице. Она смотрела на пятна в зеркало и мазала их «Детским» кремом. Вскоре меня перевели на подворье, и однажды я узнала, что эти пятна, похожие на родимые, стали расти, а закрыли большую часть лица. Она мученица, такое понесла».
Рассказывает монахиня Мелитина (Шпиль): «Для меня это был подвижник. Помню, ей было уже восемьдесят лет, шли великопостные службы, клирос у нас тогда еще внизу был, поэтому я видела: все пять часов они с подругой Анной выстаивали и ни на одной кафизме не садились. Смотрела на них и удивлялась: передо мной были живые подвижницы.
У нас в монастыре тогда были три особенно смиренных монахинь: Нимфодора, Минодора и Митродора; схим. Пульхерия была в монашестве Митродора. Их шутя называли «помидорами», они смирялись, радовались и как дети улыбались. Помню их как очень добрых сестер, было приятно возле них находиться. Смотрела на них и мне хотелось быть такой, как они».
Вспоминает монахиня Кириена (Жемчужнова): «Мать Пульхерия обладала детской простотой, любовью и доверием к батюшке. При встрече с ним у нее была такая детская радость! Утром подойдет под благословение, батюшка ей: «Открой рот, ну как, зубы у тебя есть?» А у нее всего один зуб во рту остался. Она рот открывает, с готовностью его показывает. Батюшка: «О, какой хороший сохранился». И так каждое утро. И она нисколько не обижалась, не смущалась. Простота.
Иногда казусы смешные с ними случались. В 1990-е годы в монастыре были сложные бытовые условия, не хватало келий и мест в них, поэтому монахини Пульхерия и Леонтия какое-то время уходили ночевать домой. А утром без опозданий приезжали к полунощнице – такие ревностные были, очень любили службы в монастыре и молитву. В монастыре у них был шкаф для их монашеских облачений, которые они одевали, приезжая из дома. Мать Пульхерия – маленькая, а мать Леонтия – огромная. Как-то они, одеваясь на службу, в темноте перепутали свои облачения и пришли в храм: мать Леонтия – в рясе и мантии до колен, а мать Пульхерия в облачении, которое волочилось за ней. Они этого так и не заметили, пока мы им не сказали и не переодели».
Из воспоминаний монахини Сергии:
– А я никогда не состарюсь. И в 60, и в 70 лет буду ходить на каблучках, в шляпке, с прической…
Передо мной стояла щупленькая, маленькая старушка в огромных валенках (у нее постоянно мерзли ноги), размеров на пять больше, в потертой фуфайке, где-то в глубине пухового «бабушкинского» платка лучились озорные добрые глаза.
– Да, – продолжала она, – именно таким я видела свое будущее, работая кондуктором в ленинградском трамвайчике.
Алевтина вышла замуж за Дмитрия, вернувшегося с войны без руки. Поселились в Иванове, построили дом, растили детей, но связь с Питером неожиданным образом возобновилась. На «Нечаянную радость» в единственном действующем тогда в Иванове храме Алевтиночка услышала голос, обращенный к ней: «Построй у себя келью». Слова повторились трижды. С недоумением Алевтина обратилась к священнику, тот посоветовал принять слова как повеление свыше и благословил начать строительство. Через месяц каким-то чудесным образом однорукий Дмитрий, муж Алевтины, срубил на их маленьком участке у дома «баньку», и поселилась там пришлая странница – схимонахиня Евстолия с блаженной девочкой Любочкой. Этот низенький домик в два оконца освящали владыка Амвросий и протоиерей Николай Винокуров. С тех пор в доме у Алевтиночки поселилась особенная благодать.
Матушке Евстолии пришлось многое претерпеть, прежде чем она приняла постриг в схиму. Долгое время она жила с семьей в Ленинграде. Была замужем за одним из партийных деятелей, другом самого Сергея Мироновича Кирова – первого секретаря Ленинградского обкома ВКП (б). Положение мужа позволяло семье жить в достатке. В семье царил дух доверительности, согласия, часто собирались друзья за большим столом, вроде бы ничто не предвещало беды.
Декабрь 1934 г. – загадочное, явно подставное убийство Кирова. Невнятные объяснения партийных и следственных органов. И как предлог – широкомасштабная кампания репрессий, захлестнувшая всю страну и особенно Ленинград. Семье матушки Евстолии также довелось разделить со многими из окружения Ленинградского лидера скорбный путь «врагов народа». Бесконечные допросы, унижения, обвинения в заговоре против советской власти и контрреволюционной деятельности.
…Это было, когда улыбался
только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
(Анна Ахматова)
Тюрьма, ссылка, война… Биографии тех лет во многом схожи, как будто писались под копирку. Но за внешней схожестью лежит личный путь обращения каждой отдельной души к Богу. Этот путь всегда нелегкий, и прежде всего тем, что за лавиной крупных и мелких потрясений сложно увидеть глубинный смысл и любящую руку Божию, обращенную лично к каждому: одним – сорок лет по пустыне и постоянный выбор между египетскими котлами с душистым мясом и страшными встречами с невидимым и карающим Богом, другим – годы войн и лихолетий. Кому когда суждено родиться, а выбор всегда один.
Когда чаша скорби, казалось, достигла предельных краев, матушке Евстолии явился святитель Николай, предсказав, что вскоре она будет освобождена, ибо ее путь скорбей – иной. Так, после многих лет скитаний и лишений, в Иванове появилась схимонахиня Евстолия с больной девочкой Любочкой. Это была ее внучка. Когда-то матушка отговорила дочь делать аборт, хотя врачи, предполагая болезнь ребенка, настаивали. Девочка родилась с церебральным параличом, и матушка взяла внучку к себе на воспитание. Любочка всю жизнь свою самостоятельно передвигаться не могла, едва произносила отдельные звуки, но умные глаза ее горели радостью и любовью ко всем. Многие отмечали, что при виде этого мужества и тихой благодарности Богу и людям в хрупком изможденном тельце устыжались собственного малодушия и ропота. К Алевтине в «баньку» часто приходили священники причащать больную девочку, и все это – в период хрущевской борьбы с «остатками религиозной отсталости и мракобесия». Духовная жизнь, как чистый источник горней воды тонкой струйкой продолжала течь своим чередом, пробивая камни неверия и растворяя житейскую грязь. Однажды, незадолго до смерти Любочки, Алевтиночке не удалось пригласить священника к девочке. Расстроенная возвращалась она из храма домой. Прочитала молитву, вошла в «баньку», а там – Любочка с сияющими глазами, устремленными вверх и ручками, крестообразно сложенными на груди, как при Причастии. На расспросы Алевтиночки девочка с радостью указывала наверх, мол, меня Ангелы уже причастили.
В пост матушка с Любочкой уходили в затвор на сугубую молитву. Алевтина открывала дверцу крошечного коридора «баньки», оставляла скудные запасы, о которых писала матушка в записке, и уходила, не видев своих постояльцев. Алевтиночка считала, что вся ее семья на послушании у схимницы, все в доме делалось с ее благословения и по их с Любочкой совместной молитве.
Чтобы всегда помнить о Боге, особенно когда по болезни приходилось подолгу лежать, матушка Евстолия расписала масляными красками потолок над своей постелью: большой Крест среди звезд на голубом Небе. Так с этим знамением Второго Пришествия Господа и Его победы над смертью и протекала духовная жизнь всех, живущих в негласном, скрытом от посторонних глаз, маленьком скиту у Алевтиночки.
Умерла Любочка, матушка, умер муж, но дом не опустел. Алевтина приютила у себя блаженного старчика Валентина, крепкого широкоплечего мужчину с младенческим умом и чистой верой в Бога, и Августу, мучимую духовным недугом. Рослый Валентин называл маленькую Алевтиночку мамой. Действительно, она была для своих постояльцев заботливой матерью: кормила, мыла, подлечивала. Ей приходилось вставать в четыре утра, чтобы успеть обиходить своих больных и прочитать немалое молитвенное правило, благословленное ей, а потом – в храм на службу. После Богослужения обязательно останется в храме – поможет с уборкой или чисткой картошки. Именно этими морщинистыми натруженными руками Алевтиночки, Валентины, Бориса, бабы Кати был вынесен многокилограммовый бумажный архив, складированный в «Красном храме», и разобраны многоярусные деревянные стеллажи. А вечером – домой: кормить своих больных, и опять – молитва, изрядное вечернее правило. И так каждый день. Бывало, вернется домой уставшая, а враг, мучающий Августу, кричит: «Что, опять в церковь ходила, нам некому здесь воды подать, а она всё только о себе думает, всё молится, думает так грехи замолить, уйду от тебя, выпусти меня душено мне здесь». Алевтина только улыбнется в ответ – и на кухню стирать, готовить, кормить.
Августа вскоре совсем перестала ходить – отказали ноги. Она любила терпеливую, немного хулиганистую, жизнерадостную Алевтиночку, хотя по вражьему наущению постоянно ругала ее, была всем недовольна, капризничала. Помню, как-то о. Никифор пришел со Святыми Дарами в «баньку», где теперь жила Августа. Та сидит на постели как королева, вся обложена подушками, вертится из стороны в сторону. Чешется (враг постоянно мучил ее зудом, щекоткой), что-то недовольное бормочет на Алевтину и указывает в угол: «Неужели не видите? Вот он, черный. Что, загнали тебя под стол? Алевтина, ты что это ко мне мужика черного привела?»
Августа воочию видела бесов и никогда не выпускала четки из рук. Когда терпения не хватало, обрушивалась руганью на Алевтину, а потом приходила в себя, каялась, молилась, искренне жалела свою хозяйку и благодетельницу. Господь сподобил Августу принять иноческий постриг. На следующий день, ранним утром, Алевтина нашла Августу лежащей на полу, вытянувшись, с крестообразно сложенными руками.
Похоронив всех, Алевтиночка отдала свой неказистый домик верующим и ушла послушницей в монастырь. До последнего дня, пока еще могла передвигаться, плелась в тех же огромных валенках в храм на полунощницу, на Литургию, а между богослужениями исполняла свое молитвенное правило, которое с годами всё больше и больше росло: сорок Иисусовых за мужа, сорок – за сына, сорок – за схим. Евстолию, … за Любочку, ин. Августу, Валентина, за ныне здравствующих внуков, за всех, кто просил ее святых молитв.
Глядя на нее, вспоминались слова игумена Дамаскина (Орловского). которому выпало на долю послушание собирать по крупицам бесценный материал для прославления новомучеников и исповедников российских и столкнуться с той «обыденной» незамысловатой житейской святостью, которая в момент испытаний не дала пасть, и с преданностью Богу, которая помогла стяжать мученический венец: «Если мы не сможем увидеть святости в современных нам людях, не увидим мы ее и у древних святых».