Митрополит Иларион: Здравствуйте, дорогие братья и сестры! Вы смотрите передачу «Церковь и мир». Сегодня мы будем говорить о монашестве. У меня в гостях — доктор исторических наук, профессор Высшей школы экономики и Санкт-Петербургского университета Сергей Иванов.Здравствуйте, Сергей Аркадьевич!
С. Иванов: Здравствуйте! Я хотел бы поговорить с Вами скорее как с ученым, а не как с иерархом. В течение последних 30-40 лет чрезвычайно важным вопросом науки является вопрос о соотношении между греческим, византийским исихазмом и древнерусским монашеством.
С легкой руки, с одной стороны, Дмитрия Сергеевича Лихачева, а с другой — отца Иоанна Мейендорфа, сложилось уже практически не оспаривающееся мнение, согласно которому традиция византийского мистицизма прямо и непосредственно влияла на современное ему древнерусское монашество — например, на Сергия Радонежского. Мне кажется, что пришло время более внимательно разобраться в этом вопросе и пересмотреть некоторые положения, которые многим кажутся сами собой разумеющимися. С моей точки зрения, источники не дают достаточных оснований видеть прямое влияние такого рода. Было бы странным предполагать, что такое влияние имело место, ведь обстоятельства, в которых существовало монашество в Византии и монашество на Руси, были совершенно разными. Что Вы думаете по этому поводу?
Митрополит Иларион: Я хотел бы, во-первых, пояснить для наших телезрителей, что такое исихазм. Исихазм — это движение в поздневизантийском монашестве, его хронологические рамки очень условно определяют X, XI, XII и XIII веками. Это направление связано с усилением интереса к внутренней духовной жизни, к молитве, в частности, к Иисусовой молитве. Может быть, самая известная сторона исихазма, это практика Иисусовой молитвы, когда монахи непрестанно произносили внутри себя, про себя Иисусову молитву «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий помилуй мя, грешнаго». Для счета употреблялись четки, которые и мы сегодня носим на руке. Здесь 100 узелков, и когда мы произносим Иисусову молитву, мы двигаемся по этим узелкам. Это внешняя сторона. Внутренняя заключается в том, что таким образом византийские монахи-исихасты пытались воплотить в жизнь завет апостола Павла: «Непрестанно молитесь» (1 Фес. 5:17).
Действительно, основные направления этого движения пришли и на Русь. Конечно, можно дискутировать, насколько прямым было это влияние, потому что монашеская традиция передавалась не только и не столько через литературные памятники, сколько через личное общение, через устную традицию от учителей к ученикам. И конечно, наше русское монашество было вписано в эту общую традицию. Хотя прямые связи, как Вы говорите, не всегда очевидны.
С. Иванов: Действительно, литературные связи — одно дело, связи на личном уровне — другое. Если мы посмотрим на южнославянское монашество, то там связи византийского и славянского элементов очевидны, это своего рода взаимоперетекание, исихазм на болгарской почве. Это четко прослеживается, в том числе, по текстам. Видно, как эти тексты перетекают от греков к южным славянам. Но как попадали эти тексты от южных славян на Русь? Здесь все уже гораздо сложнее, потому что те тексты, которые переводились, отражали скорее общеаскетическую традицию, восходящую к самой ранней византийской поре. Это находило отражение и в древнерусской литературе. Но что касается собственно мистической составляющей, столь важной для исихазма, то в XIV и даже в начале XV века она не была так актуальна.
Митрополит Иларион: Вы рассматриваете феномен русского и византийского монашества как светский специалист, извне. И вполне естественно, что Вы ищите причины и их находите во внешней ситуации. Эти причины, безусловно, были. Но только я не думаю, что это были основные причины. Внутренняя духовная жизнь, которая подпитывала монашескую традицию изнутри, в разные времена приобретала разные формы, но при этом всегда сохраняла непрерывную традицию, восходящую к самому раннему монашеству. То есть она не прерывалась с IV века до современности. В этом смысле русское монашество времен преподобного Сергия Радонежского, безусловно, вписывалось в эту общую традицию, наш ручеек вливался в общее русло реки, которая течет и до наших дней.
Попробуем провести параллель с нашей эпохой. За последние 25 лет у нас было воссоздано или создано заново около 800 новых монастырей. Это колоссальная цифра. И каждый монастырь — это не два и не три монаха или монахини. В одних обителях бывает по 10 насельников, в других — по 100, а в иных — по 400. Откуда взялись эти монахи? В советское время счет монахов был на единицы, может быть, на десятки, а сейчас счет идет на тысячи. Конечно, есть и внешние факторы — появление религиозной свободы, возрождение интереса к религиозной тематике. Но Вы как ученый, как специалист в этой области не можете не понимать, что принятие монашества — это совсем не то же самое, что, например, выбор темы для диссертации. Вы выбираете тему, но продолжаете при этом жить своей прежней жизнью. У вас семья, дети, вы можете ездить в отпуск и так далее. А, принимая монашество, человек, по сути дела, жертвует какими-то основополагающими благами и свободами ради некоего высокого идеала. Он приносит свою жизнь в жертву. Когда это единичный феномен, это можно понять и объяснить. Но когда это становится массовым феноменом, внешних факторов уже недостаточно, чтобы его объяснить. И здесь, конечно, нужно говорить о внутренней силе монашества.
Эта внутренняя сила очень по-разному проявлялась в разные эпохи, но она совершенно очевидна для нашего XIV века, для времени преподобного Сергия Радонежского, который был, по сути дела, одним из родоначальников монашества уже в Московской Руси. Неслучайно мы сейчас называем его игуменом земли Русской, свидетельствуя тем самым, что его дело продолжается. Основанная им Троице-Сергиева лавра продолжает оставаться крупнейшим монашеским центром нашей Церкви.
С. Иванов: Безусловно, есть традиция, которая не прерывается. Если смотреть с огромной исторической высоты, то, действительно, православное монашество проявляет стабильность многих черт, которые отличают его от западно-христианского монашества. Эти черты проявились еще до разделения христианского Востока и христианского Запада. Западная Римская империя погибла, но варвары, которые ее разрушили, были к тому моменту христианами. Поэтому Церковь на какой-то момент осталась единственным хранителем образованности и какого бы то ни было порядка. В этом смысле очень логично, что в течение веков Церковь и монастыри на Западе воспринимали себя как центры грамотности и образованности, так как вокруг население было неграмотным.
В Византии все было не так. Монастыри устраивались иначе — изначально с некоей подозрительностью к светской образованности, рациональной учености. Часто забывают, что на Русь был перенесен именно монашеский, антисветский характер письменности и культуры. Он изначально очень силен именно в русском христианстве. Первая письменная культура была христианской, но христианской в ее монашеском изводе, которому присуща некая подозрительностью к античности. Это накладывает отпечаток на весь характер древнерусской духовности, которая, конечно, в свою очередь наложила отпечаток и на последующие века развития духовности в России.
Митрополит Иларион: Действительно, монашеское образование имело антисветский характер, и это было обусловлено тем, что монахи выступали за просвещение, прежде всего, в религиозном понимании этого слова. Светский характер образования монахами не приветствовался. Более того, даже самого представления о том, что образование должно быть светским, тогда не было, оно появилось уже в Новое время. Но интересно, что и в Византии, и на Руси монашеский идеал, монашеская духовность оказывали и продолжают оказывать большое влияние на людей, живущих в миру.
Мне пришлось некоторое время жить и учиться на Западе. Интересно, что такие имена, как Григорий Палама, Исаак Сирин, Иоанн Лествичник, Симеон Новый Богослов, на Западе известны только ученым, специалистам в достаточно узкой области — византологам, сирологам или просто профессиональным теологам. А у нас до сих пор книги этих авторов читают простые люди, причем не только монахи, но и миряне. Мне приходилось видеть в метро людей, читавших, допустим, том Исаака Сирина. И они это делали не из научного интереса, не из чистой любознательности, а потому, что такое чтение дает пользу их уму и сердцу.
Монашеская традиция в лице своих лучших представителей очень щедро делилась своим внутренним богатством с мирянами. Поэтому миряне и приезжали столь часто в монастыри в качестве паломников, за советом к старцам. Почему Оптина пустынь в конце XIX века притягивала даже таких людей как Лев Толстой, который не мог найти общий язык с Церковью? Но все-таки время от времени он ездил в Оптину пустынь. И последний его уход из семьи, уход в никуда был в том числе и попыткой найти свой путь к оптинским старцам.
С. Иванов: Да, Вы правы. Это очень интересное явление. Между прочим, оно связано еще с одной особенностью восточно-христианского монашества, которое отличает его от западно-христианского. Дело в том, что в сущности, как ни покажется это странным нашим зрителям, монахи это светские люди. Изначально они не были клириками и даже противополагались им. Конечно, есть иеромонахи, но это, так сказать, отдельный класс людей. Но интересно, что в Византии, а потом и на Руси это так не воспринималось. Например, можно было исповедоваться, в частности, упомянутому Вами и любимому Вами Симеону Новому Богослову. Духовный отец, духовный наставник — это самое главное для христианина, а есть ли у него священный сан — уже не столь важно. Самое главное, что у него была некая санкция свыше, которая считалась превыше инвеституры. У верующих было ощущение, что иерархизм не столь важен, сколь индивидуальное общение с духовным наставником. Упомянутый Вами пример Льва Толстого очень характерен, потому что, видимо, для Толстого Церковь и старцы, духовные наставники существовали как бы отдельно. С первой он враждовал, а вторых воспринимал как нечто совсем иное, не имеющее отношения к этой церковной иерархии, которая ему была ненавистна.
Митрополит Иларион: Надо сказать, что и сейчас у церковной иерархии, у людей, облеченных высоким саном, сохраняется огромное уважение к старцам, к которым едут люди — иногда десятки и сотни людей. Старцами никто не назначает. На другое служение в Церкви — будь то архиерейское или священническое — можно назначить. И такого человека уважают в силу того, что он назначен на это служение. А вот старцами назначить невозможно. Они откуда-то появляются, и к ним начинаются тянуться люди. Этот удивительный феномен, характерный, прежде всего, для восточно-православного монашества, существовал на протяжении веков.
Действительно, с одной стороны, существует апостольское преемство иерархии, цепь рукоположений от апостолов до иерархов наших дней, которая обеспечивает легитимность церковной власти. А с другой стороны, как бы параллельно, существует эта цепь преемства от учителей к ученикам, которой и была сильна монашеская традиция. Эти цепи нередко — хотя далеко не всегда — пересекались, потому что многие старцы становились иеромонахами и даже архиереями. Я думаю, что их сосуществование и в византийском, и в русском монашестве, и в современной монашеской традиции обеспечивает гармоничное сочетание, с одной стороны, церковной дисциплины, а с другой стороны внутреннего опыта, который передается от учителя к ученику — будь то от монаха к монаху или от монаха к мирянину.
Хочу поблагодарить Вас за беседу. Я хотел бы в заключение напомнить нашим зрителям, что Вы автор замечательной книги, которая называется «В поисках Константинополя». Эта книга посвящена Стамбулу — городу, куда многие наши телезрители ездят. Но речь в ней идет о другом городе, в значительной степени уже утраченном, — о Константинополе.
Во-первых, я хотел бы Вас поздравить с выходом этой книги, которую я дарю многим своим друзьям. А, во-вторых, хотел бы порекомендовать нашим телезрителям — если они соберутся в Стамбул — приобрести эту книгу: через нее для них откроется удивительный мир этой почти затонувшей «византийской Атлантиды», присутствие которой все еще можно разглядеть в некоторых памятниках и руинах.
Служба коммуникации ОВЦС/Патриархия.ru