Я тоже ходил к отцу Паисию (Олару) в монастырь Сихастрия и скит Сихла, ездил туда в паломничество то один, то с друзьями, а главное – с приснопамятным профессором отцом Константином Галериу, нашим мудрым наставником в деле поиска и обретения духовных сокровищ. Учась на Бухарестском богословском факультете я, следуя совету специалистов о том, что Священные тексты нужно читать на языке оригинала, старался выучить несколько языков, как вдруг ощутил острый экзистенциальный кризис, словно всё разом потеряло для меня смысл.
Переутомленный, дезориентированный, я решил исповедаться начиная с детства у самого достойного из всех духовников, кого я знал, – у отца Паисия (Олару). В одной из личных бесед архимандрит Никодим (Сакеларие)[1] говорил мне: «Отцы Паисий и Клеопа – истинные монахи и великие духовники. А для многих остальных было бы лучше, если бы они нашли себе другое занятие».
Я взял билет на поезд в Молдову. Но, хотя я и бежал, поезд ушел у меня из-под носа. Огорченный и сгорая от нетерпения, я вернулся к билетной кассе, решив сесть на первый же поезд, даже если он будет колесить по всей Румынии. Отправился я на следующем же поезде, проезжавшем через Брашов – Чичеу – Онешть – Аджуд – Бакэу – Пятра Нямц, а там пересел на автобус. Из Агапии пешком поднялся в гору до Сихлы[2]. Готовясь к встрече, я исписал несколько листов формата А4 мелким почерком в желании принести как можно более исчерпывающую исповедь перед этим святым человеком.
Батюшка жил в келийке на горе, по правую руку от деревянной церквушки. Перед моим приходом прошла сильная буря и распугала посетителей батюшки и паломников.
Нашел я батюшку Паисия (Олару) на улице, в маленьком садике посреди скал. Я подошел, приложился к его руке, испрашивая у него благословения, и стал усердно, но немного напористо просить его исповедать меня. Он ответил мне напрямик, что нельзя.
Меня обескуражил его отказ, но я подумал, что был недостаточно вежлив и учтив, надо было немного поговорить с ним, а затем уже обращаться с просьбой выслушать мою исповедь. Но батюшка снова отверг меня. Я сделал по меньшей мере пять попыток убедить его, чтобы он выслушал мою исповедь. Но в ответ каждый раз звучало «нет».
Раздосадованный, вымотанный, возмущенный, я спросил его:
– Но почему нет?
Тихим голосом он ответил мне:
– Я не могу, потому что я слепой.
Ответ был таким неожиданным, что как громом поразил меня.
Я подумал: «Господи, я не смог бы понести его креста! Если бы я лишился возможности читать в оригинале священные для всего мира тексты, это стало бы для меня смертельным ударом. Признаюсь, я не смог бы понести такого креста. Почему Ты дал его, Господи, возлюбленному Своему ученику? Но да будет так». И еще я подумал: «Лучше быть мертвым, чем слепым».
При мысли о тяжести его креста я пришел в замешательство. Но мое эгоистичное упорство все-таки привело мне на ум такую мысль: «Но я-то на самом деле хочу, чтобы он меня выслушал, а не увидел». Я подумал это, но не сказал.
А он спрашивает меня:
– Знаешь, где самое плохое место?
Я ответил, что не знаю. Он говорит мне:
– Самое плохое место там, где я.
Я снова прошу его выслушать мою исповедь. Мне обидно снова слышать отказ, и в голове моей проносится мысль: «Что это батюшка отказывает мне?! Ну да, ведь я человек умный, а он простой». И вдруг на меня словно обрушивается лавина – батюшка говорит:
– Чего ты ищешь у меня, человека простого и глупого, – и обращается ко мне по имени, – почему бы тебе не пойти исповедаться и побеседовать с профессорами и твоими просвещенными наставниками: к отцу Стэнилоае, отцу Галериу и другим?
В его присутствии я чувствовал себя словно в другом мире. Пространство, время и глубина его слов обретали новые измерения, как будто исходили из мира иного. Я был потрясен тем, что хоть я и не говорил ему, как меня зовут, где я учусь, кто мои руководители, но он, к моему удивлению, очень информирован обо мне. Оглядываюсь вокруг, но никого не вижу, не вижу и электрических проводов, ни телефонных тоже, к тому же я точно знал, что никому не открывал своего намерения, своих планов поехать исповедаться к отцу Паисию. Я понял, что он исполнен благодати, что он знает всё, что у него дар прозорливости от Бога.
Прошу его снова, чтобы он меня принял…
– Знаете, батюшка, я ведь стеснен в средствах и приложил такие усилия, чтобы добраться сюда и исповедаться.
Он отвечает мне:
– Знаю, что ты опоздал на поезд в Бухаресте. Знаю, что ехал через Брашов, Чичеу, Аджуд, Бакэу… окольными путями, но не могу…
А потом, как мне показалось, он попытался уклониться от беседы, говоря, как тяжело, мол, сдвинуть с места эти глыбы. Он имел в виду окаменение моего сердца и по сути ссылался на пророка, который говорит: «Переделайте сердца ваши каменные хотя бы в сердца плотяные, чтобы Господь затем обновил их»[3]. Сила его внутренней молитвы разбивала глыбы моего окамененного сердца.
Ощущаю горечь от его отказа и чувство ущемленной гордости. Решаюсь попросить еще раз. Теперь он оправдывает свой отказ, говоря мне:
– Я великий грешник, упрямый и очень гордый.
Я понял, что это он показывает мне, как в зеркале, мою внутреннюю жизнь! И решил отказаться от своей затеи. Помысл сказал мне: «Не терзай человека Божия, не отнимай у него время, необходимое для молитвы, приложись к его руке, испроси благословения и уходи».
Не успел я додумать эту свою мысль о том, что я недостоин, как батюшка снова изумляет меня, сказав:
— А теперь, тэтукуца[4], теперь я могу тебя исповедать.
Он взял меня за руку и повел в свою келийку с маленькими окошечками, надел епитрахиль и фелонь, зажег свечу и начал читать по памяти молитвы перед исповедью. Я тем временем выложил из кармана свои записи – я ведь хотел принести полную исповедь – и стал ловить лучик света от свечи или окошка, чтобы видно было написанное на бумаге.
И снова неожиданность. Закончив читать молитвы, батюшка начинает спрашивать меня о моих грехах в том порядке, в каком я их записал в своих бумагах. Меня как будто огнем обожгло. Буря мыслей и чувств закипела во мне. Не преминул всплыть и злой помысл. Примерно через полчаса после того, как он стал перечислять грехи (на самом же деле – спрашивать меня о моих личных грехах), я сказал себе: «Знаю, что батюшка святой человек, но все-таки он не Бог».
Сначала я думал, что всё это простое совпадение, что просто так вышло, что кое-что он знает, и только когда минут через 45 он слово в слово стал повторять то, что было записано в моих бумагах, я встрепенулся: ну это уже слишком …
Опечаленным голосом он говорит мне:
– Тэтукуца, ну почему ты и сейчас всё еще сомневаешься?
Я понял теперь, что это я слепой, глупый, окамененный, упрямый, гордый и прочее, в чём он обвинял себя, чтобы помочь мне пробудить в себе смирение, покаяние и слезы.
С этого момента он по-другому повел исповедь. Он говорил мне, что у меня в уме, на сердце и что написано на бумаге еще около трех часов. Затем, словно рассердившись, он останавливается, как бы озадаченный моим молчанием, чтобы незаметно отвести внимание от даров, обитавших в нем, и говорит мне:
– Сначала ты целый час терзаешь меня, желая исповедаться, так скажи же, что тебе надо сказать.
Я отвечаю ему:
– Батюшка, вы сказали мне всё… Мне больше нечего сказать…
Тогда он обращается ко мне, называя меня тем именем, каким мама звала меня в детстве, когда хотела приласкать. Затем посыпались имена моих родителей, одноклассников, родственников, друзей, преподавателей: имя, возраст, профессия, характерные детали и масса подробностей о жизни каждого, сотни и сотни имен… Это наводило на мысль, что работа даже самых страшных организаций, специально созданных для того, чтобы регистрировать каждую мелочь нашей личной жизни, – ничто по сравнению с ошеломляющей безмерностью всей той информации, которая ведома батюшке.
Своей высшей точки мое удивление достигло тогда, когда он начал говорить мне о будущем. Он подсказал, как нужно будет преподнести историю святого благоверного Штефана Великого[5] в монастыре Путна, чтобы не настроить против себя политические власти, бывшие столь же враждебными к Церкви в то время, как и сегодня.
В тот момент, когда он стал читать разрешительную молитву, я словно вкусил радостей рая. Всё, что он мне рассказал о будущем, я тут же забыл, и лишь по мере того, как развивались события, у меня в памяти всплывали слова, которые говорил мне святой батюшка. То были его свидетельства, разворачивающиеся во времени в течение уже почти 30 лет, с подробностями вплоть до математической точности, сообщенными мне батюшкой.
Словами невозможно описать ту реальность и глубокую радость, которую я испытал после его разрешительной молитвы.
Архимандрит Константин (Кирилэ)
Митрополичий кафедральный собор, Яссы
Перевела с румынского Зинаида Пейкова
Перевод выполнен по книге: Părintele Paisie Olaru, povăţuitor spre poarta Raiului [Отец Паисий (Олару), проводник к воротам рая]. Iaşi: Doxologia, 2010. P. 153–157.
18 октября 2013 года
[1] Архимандрит Никодим (Сакеларие; 1902–1973) – современный подвижник благочестия, вошедший в «Румынский патерик». До изгнания монахов из монастырей в 1959 г. преподавал в богословских семинариях. Составил фундаментальный справочник по каноническому праву в помощь духовникам под названием «Церковное правило».
[2] Расстояние от монастыря Агапия до скита Сихла, где отшельником жил старец Паисий в 1972–1984 гг., составляет 7 км.
[3] См.: Иез. 11: 19.
[4] Ласковое обращение вроде «батенька».
[5] Штефан III Великий и святой (1429–1504) – господарь Молдовы, символ ее величия и гордости.
http://www.pravoslavie.ru/put/65021.htm